Leontiev on Nationalism

Abstract

In the intellectual history of Russia, Konstantin Leontiev (1831–1891) emerges as a singular and enigmatic figure. Generous and benevolent in his personal relations and a scintillating conversationalist, he encountered antagonism or indifference where his writings and theories were concerned. The extremely unique and even esoteric quality of his thought caused him to exert virtually no influence either in his own day or in more recent periods. He was not a representative member of the Russian intelligentsia; indeed, he beggars assignment to any particular school. Perhaps the best description one can make of him is that of heir to the emotional strain of German philosophical romanticism. His predilection for naturalism and aestheticism are typical of early nineteenth century German anti-rationalist philosophy, as is his emphasis on tradition and organic development. Leontiev lacked utterly the humanistic qualities of the earlier Slavophiles who first appropriated German philosophic influence, and this quality of severity divorces him from the Russian romantic tradition. At the same time, his idealism caused him to be wholly out of tune with the nihilist, revolutionary, and populist tendencies of his own day. A prophet without honour, he was not without merit; his views are most provocative and reward attention. Not the least interesting aspect of Leontiev lies in his attitude towards nationalism; and it is with this facet of his thought that we shall be concerned.

The Concept of Monarchy and the Role of Orthodoxy in Ivan Solonevich’s Philosophy

“…Националистический элемент, заключенный в этой вере, был также связан с мессианством. Религиозность была необходимее и значительнее национализма: Кошелев, один из позднейших славянофилов, писал в 1858 г.: «Без православия наш народ -ничего, с православием наш народ имеет общечеловеческое значение» (Cloutier, 1955). Для славянофилов главной целью было братское единство всех христиан во вселенской Церкви, а средством к этой цели была русская нация (Cloutier, 1955).…”

“…Религиозность была необходимее и значительнее национализма: Кошелев, один из позднейших славянофилов, писал в 1858 г.: «Без православия наш народ -ничего, с православием наш народ имеет общечеловеческое значение» (Cloutier, 1955). Для славянофилов главной целью было братское единство всех христиан во вселенской Церкви, а средством к этой цели была русская нация (Cloutier, 1955). Одним из главных ориентиров этого крыла (Славянофилы конца 1890-х и начала 1900-х годов) можно считать книгу Николая Данилевского «Россия и Европа» (Данилевский, 2008) в которой он развивал теорию циклического прогресса, воплощенную в различных национальных культурноисторических типах, каждый из которых уникален и является хранилищем человеческого существования и прогресса.…”

“…Его религиозная позиция имела большое значение для его политической мысли, так как он видел любовь и прощение только как противоядие от зла. Он писал: «милосердие, доброта, справедливость, самоотречение -все эти качества могут проявиться только тогда, когда есть горе, неравенство, несправедливость и жестокость ... нельзя брать только нежные, сладкие, приятные и утешительные элементы, а оставить строгие, суровые и мучительные» (Cloutier, 1955). По мнению Леонтьева, ренессанс и монашество могли сосуществовать, но его стремление к натурализму заставило его отрицать понятие свободы.…”

A culturalist perspective to Russian international posture in XXI century

“…A hermeneutic of the Russian autocratic principle was enucleated at the end of the XIX century by one of the precursors of "Byzantine" and Eurasianist thought, Konstantin Leontyev: his morphological representation of history, inherent in his book Vizantinism i slavjanstvo, anticipates by a couple of decades Spengler's The Decline of the West, which is one of Huntington's inspiring sources. Leontyev advocates the creation of a great Slavic empire centred in Constantinople, and modelled on the idée-force of "Byzantism", whose dominant elements are autocracy and Orthodox Christianity (Cloutier 1955). Unlike Spengler, Leontyev does not dismiss Byzantism as a simple historical cycle but elevates it to a sort of idée-force.…”